Привет! Мы посылаем вам «Сигнал».

Спасибо, что читаете нас! А теперь можете и слушать: первые выпуски подкаста «Сигнал» уже вышли на всех основных платформах и в ютьюбе. Кстати, найти их можно еще и в нашем телеграме. Новые эпизоды будут выходить дважды в неделю — по вторникам и четвергам.

Сегодняшний «Сигнал» — о выученной беспомощности. Корректно ли использовать популярную психологию, чтобы описывать политические настроения в автократии? В этом разбирается журналистка Дарья Черкудинова, соосновательница студии подкастов «Норм».

ВЫУЧЕННАЯ БЕСПОМОЩНОСТЬ

Почему сотни тысяч россиян до сих пор не вышли на улицы, требуя закончить войну в Украине? Почему матери и отцы благодарят власти за «гробовые деньги» в эфире пропагандистских телеканалов, а не организовывают массовые протесты? После начала полномасштабного вторжения российских войск в Украину только ленивый не задавал такие вопросы. Может, дело в выученной беспомощности?

После попытки отравления Алексея Навального такой «диагноз» поставил российскому обществу его ближайший соратник Леонид Волков*. Но это понятие для описания происходящего в России используют не только оппозиционные политики. В 2017 году, в разгар дела против режиссера Кирилла Серебренникова, экономист Андрей Захаров говорил, что российская власть поощряет безвольность и пассивность и наказывает за успех и собственное мнение. А общество и радо впасть в беспомощное состояние и отказаться от любой ответственности.

ОТКУДА БЕРЕТСЯ ВЫУЧЕННАЯ БЕСПОМОЩНОСТЬ — И ЧТО ЭТО ВООБЩЕ ТАКОЕ?

На индивидуальном уровне синдром выученной беспомощности — это целый комплекс негативных установок, которыми человек привык объяснять причины разных событий и собственное бездействие. Этот феномен впервые подробно описал и дал ему название американский психолог Мартин Селигман в конце шестидесятых.

Опираясь на открытие Иваном Павловым условных рефлексов, Селигман и его коллеги изучали механизм появления страха у собак. Во время экспериментов они запирали животных в клетки, те слышали громкий звук, а затем получали разряд тока — и так повторялось несколько раз. Когда клетки открылись и собаки услышали все тот же громкий звук — вопреки ожиданиям экспериментаторов, животные не убежали, а легли на пол и стали скулить, ожидая удара током.

По нынешним этическим стандартам эксперименты Селигмана были, конечно, чудовищны. Но вывод, который он из них сделал, лег в основу теории, которую вскоре стали применять и к людям: если живые существа не могут контролировать свои действия, а главное, их последствия, они погружаются в состояние беспомощности. 

«Мои действия ни к чему не приведут, так уж все устроено», «мне не по силам эта задача», «мы люди из другого теста, это не для нас» — те самые негативные установки, которые и ведут к выученной беспомощности, считают психологи. Прежде всего их корни стоит искать в семье. Хотя, конечно, на установки также влияют культура, окружение, полученный в прошлом негативный опыт, возраст (пожилые люди чувствуют себя беспомощными чаще, чем молодые) и хронические болезни.

Идеи Селигмана пришлись по душе психологам и психиатрам, а также менеджерам и бизнес-консультантам. В 1970-е и 1980-е они стали искать признаки выученной беспомощности и у людей: например, у постояльцев домов престарелых или офисных работников. Раз за разом оказывалось, что люди теряли мотивацию и предпочитали избегать ответственности, когда не видели прямой связи между своими действиями и получением позитивного подкрепления (то есть положительных стимулов — премий, повышений или хотя бы похвал, — которые бы мотивировали их выполнять рутинные задачи). А вместе с мотивацией они теряли ощущение счастья, начинали испытывать симптомы депрессии и выгорания. 

Совсем уж попросту говоря: если человеку упорно не дают ничего решать, постоянно одергивают и мелочно опекают — то в конце концов ему перестает хотеться что-то решать.

Выученная беспомощность возникает не только на индивидуальном уровне, но и на уровне семей, рабочих коллективов и даже целых социальных групп. Когда бизнес-консультанты приходят в компанию, чтобы повысить уровень ответственности сотрудников и уменьшить количество микроменеджмента, они не начинают с увольнений и замены «беспомощных» людей на «активных». Прежде всего они работают с руководством: учат слушать, делегировать задачи, спокойно относиться к просчетам подчиненных, не считать автоматически ошибкой любой альтернативный подход к работе, разграничивать сферы ответственности и ставить реалистичные цели.

МОЖЕТ ЛИ ОБЩЕСТВО НАУЧИТЬСЯ БЕСПОМОЩНОСТИ? 

Мы не знаем этого наверняка. Часто синдром выученной беспомощности кажется убедительным объяснением для общественной апатии (некоторые даже скажут депрессии).  

Понятное дело, посчитать, сколько жителей страны находятся в состоянии безвольности и отказываются от ответственности, очень сложно. На помощь приходят лишь косвенные признаки. 

Например, центральный тезис знаменитой книги экономистов Дарона Аджемоглу и Джеймса Робинсона «Почему одни страны богатые, а другие бедные» состоит в том, что политическое участие неразрывно связано с деловой активностью. Люди, которых не подпускают к принятию общезначимых политических решений, утрачивают интерес и к другим видам общественной жизни. В частности, к предпринимательской деятельности и даже к потреблению. Из-за упадка деловой активности могут снизиться в том числе и государственные доходы, а также доходы элиты — это чревато политической нестабильностью, которая может привести, например, к «дворцовому перевороту».  

Впрочем, гражданское неучастие едва ли правомерно сводить только к психологии. «Выученная беспомощность — термин, применимый к отдельным людям или небольшим сообществам. Для характеристики целого общества большой страны это неудачное словосочетание», — рассказала «Сигналу» антрополог и психолог Елена Миськова, которая изучает коллективные исторические травмы. Более корректным ей кажется понятие «двойная мораль».

Неучастие становится скорее распространенной индивидуальной стратегией защиты от государства. И в глазах общества, пожалуй, одной из наиболее эффективных. «Все равно ничего не получится» — отличная защита от стресса. Хорошо это или плохо? Это естественный ход вещей в российских условиях, полагает Миськова. А в итоге неучастие и деполитизация становятся столпами авторитарных режимов.

С тем, что выученная беспомощность — яркий, но довольно неудачный термин применительно к политике и гражданскому неучастию, соглашаются и другие исследователи. При этом, как предупреждает политолог Екатерина Шульман*, если постоянно пенять людям, что они недостаточно дерзко протестуют, они станут протестовать не больше, а меньше из-за навалившегося на них чувства вины и апатии.

Впрочем, с такой оценкой согласны не все. «Мы действительно имеем совершенно безвольное большинство с комплексом выученной беспомощности, с одной стороны, и репрессивный режим — с другой», — считает социолог Лев Гудков из «Левада-Центра»*

При этом о «выученной беспомощности» общества говорят не только применительно к России. О схожем «недуге» в своих странах пишут ливанские социологи и японские журналисты. В Ливане причинами социальной апатии называют прежде всего гражданскую войну, которая продлилась с 1975 по 1990 год, череду экономических кризисов, политическую нестабильность и силовое подавление протестов. В Японии — геронтократию (и, как следствие, патерналистское отношение властей к населению), отсутствие работающих социальных лифтов и стагнацию экономической модели страны.

ПОМОГАЕТ ЛИ ПСИХОЛОГИЯ ЛУЧШЕ ПОНИМАТЬ ПОЛИТИКУ?

Конечно. Например, извечный спор о роли личности в политике и истории, кажется, длится столько, сколько вообще существуют социальные науки. И психология предлагает здесь довольно неожиданную перспективу. В тридцатые, пятидесятые и девяностые наука переживала несколько своеобразных бумов политической психологии. Эрих Фромм в «Бегстве от свободы» (1941) и Элиас Канетти в «Массе и власти» (1962) искали психологические причины поддержки тоталитарных и авторитарных режимов. 

Сегодня политическая психология с переменным успехом пытается подружить политологию, социологию, поведенческую экономику и когнитивную психологию. Например, чтобы объяснить, как возникают политические убеждения или почему в некоторых странах так охотно голосуют за политиков с авторитарными взглядами. 

Впрочем, больших успехов дисциплина так и не достигла: выяснилось, что многие идеи и методы психологии только с очень большой натяжкой можно использовать для анализа социально-политических процессов. Оказалось, что в центре большинства современных психологических теорий — отдельная личность, которая существует как бы в вакууме, свободном от политики, а также от системных экономических и социальных проблем, таких как неравенство.

Некоторые даже уверены, что политическая психология сводится к попыткам дистанционного психоанализа политиков и целых социальных групп. В девяностые некоторые, например, попытались использовать идеи Фрейда, чтобы объяснить психологию террористов и политических радикалов. Опыт был скорее неудачный.

Тем не менее политическая психология как научная дисциплина существует — осознавая свои ограничения. 

Какой бы убедительной ни казалась идея выученной беспомощности применительно к российскому обществу, как ни соблазнительно объяснить ею нынешнюю политическую ситуацию — ставить такой диагноз целой стране не совсем корректно. Вот и Мартин Селигман, автор теории выученной беспомощности, через сорок лет после своих первых экспериментов на собаках частично пересмотрел выводы. Теперь он считает, что беспомощность и склонность к бездействию — базовые качества многих млекопитающих, в том числе и человека. Поэтому научиться беспомощности нельзя. Как раз напротив: научиться можно не быть беспомощным, постепенно раздвигая границы страха.

Иногда слова вроде «абьюза» или «газлайтинга» — тоже психологические термины, ушедшие «в народ», — кажутся идеально описывающими отношения российского государства с обществом. Власти регулярно пытаются повлиять на наше восприятие действительности, отрицая или искажая происходящее. Государство обесценивает проблемы граждан, давно не исполняет своих обещаний, нередко применяет угрозы и давление. На индивидуальном уровне от такого отношения и возникает выученная беспомощность.

Это действительно удобные метафоры. Но язык, который описывает опыт реального психологического насилия, используется, чтобы говорить о насилии политическом. А если вы описываете проблему как психологическую — решения вы будете предлагать, скорее всего, тоже психологические. Что, всем россиянам надо просто отправиться к психотерапевту? Может, и надо — но где ж взять столько психотерапевтов? И денег? Психотерапия, конечно, может сильно поправить качество жизни — но вряд ли решит социальные и экономические проблемы.  

Есть еще одна причина, почему так соблазнительно «психологизировать» российскую политику. Страна — персоналистская автократия с неразвитой публичной политикой, в которой уже давно отсутствует даже подобие общественного диалога. Опыта реальной политической дискуссии не было больше двадцати лет. У нас то ли так и не возник, то ли отмер за ненадобностью живой политический язык. 

Психологический жаргон — один из способов его заменить. Тем более что он звучит свежо. Впрочем, возможно, что популярная психология в разговоре о политическом насилии может быть еще и своеобразной психологической защитой (да, такой вот парадокс). Она позволяет нам избежать неудобных вопросов: не только про несостоявшиеся протесты, общественную поддержку военного вторжения в соседнюю страну, но и о том, как мы оказались там, где оказались, кто несет за это ответственность — и какое именно прилагательное наиболее точно описывает современный политический режим в России.

НЕОЖИДАННОЕ ОТКРЫТИЕ, КОТОРОЕ МЫ СДЕЛАЛИ, ПОКА ПИСАЛИ ЭТО ПИСЬМО

В книге «Лидеры и аутсайдеры» журналист Малкольм Гладуэлл рассказывает, как авиакомпания Korean Airlines в восьмидесятые и девяностые столкнулась с чередой катастроф. Американская консалтинговая фирма проанализировала, как общаются между собой члены экипажей. Оказалось, что большая часть крушений происходит из-за человеческого фактора. 

В силу культурных особенностей второй пилот не мог прямо указать первому — вышестоящему в иерархии и, как правило, более старшему по возрасту — на его ошибки или доложить о своих собственных. Как правило, человек, который мог бы предотвратить аварию, молча наблюдал за происходящим или выражал свои мысли намеками. Ругать вторых пилотов за нерешительность было бессмысленно. Корейские авиалинии остановили череду катастроф, когда первые пилоты научились слушать мнение вторых и считаться с ним.

ПОСТСКРИПТУМ

На прошлой неделе мы прислали вам «Сигнал» о неравенстве — почему его все норовят рассчитать и что именно с ним не так. Для многих (например, Владимира Путина) «неравенство» и «бедность» — фактически синонимы. Но конечно, на самом деле все несколько сложнее. У дружественной нам рассылки Kit как раз вышел большой текст о российской бедности. О том, почему россияне намного беднее, чем кажется на первый взгляд, и как бедность может повлиять на жизненные установки и даже когнитивные способности. Kit — это еще одно медиа от создателей «Медузы», обязательно подпишитесь по ссылке.

Мы послали вам «Сигнал» — теперь ваша очередь. Отправьте это письмо своим друзьям и близким. Знание — сила. Будущее — это вы. 

Хотите, чтобы мы изучили и объяснили явление или понятие, которое вы сами заметили в новостях? Напишите нам: signal@meduza.io.

* Объявлены в России «иностранными агентами». Мы указываем это по требованию властей.

ДАРЬЯ ЧЕРКУДИНОВА